Алексей Пенза

Солнца нет

Избежать можно многого, но только не смерти.

Глава 1: Затмение

Жёлтые, прекрасные листья, кружили по хмурившемуся серыми лопухами облаков небу, причаливая к маленьким корабликам и темноволосому симпатичному мальчишке, что увлечённо строил фрегаты у большой, тусклой лужи, детским воображением, превращённой в бескрайнее море. Заворожённо и счастливо Володя опустил примитивный самодельный корабль в солнечный шар, блёкло пылавший в мутном стекле воды. Подталкиваемый задорным ветром, парусник заскользил по матовому сиянию, колыхавшемуся в буром кружеве волн. Плавание было восхитительно, но грохочущий, злобный лай, вдруг расстроил великое путешествие. Страх иголками пробежал по испуганной детской душе, мысли рассыпались в горелый прах, а дыхание изломлено стиснулось в груди. Оробело всматриваясь в хмурую фреску пустоты, Володя ожидал кошмарного монстра, наводившего ужас на всю округу, но из-за бетонного угла многоэтажки никто не появлялся, и тишина неслышно падала наземь с грустью и золотистыми листьями берёз. Тогда позабыв о чудовище, малец облегчённо вздохнул и вновь отправился в опасное странствие. И вообще, скоро придёт с работы его мама. Она, как всегда, принесёт что-нибудь вкусненькое, с ней так хорошо, спокойно, совсем не страшно. Мечтая о великих подвигах, он отважно покорял океаны, пока на безлюдном перроне улицы не вычертился силуэт элегантной женщины, идущей с остановки, чьи туфли красным вином расплывались в разбросанных дождём лужах, помахала сыну свободной рукой, в другой она держала тяжёлую хозяйственную сумку.

— Мама! — обрадовано крикнул Володя, бегом сорвавшись с пиратской бухты, но выскочивший из дворов зябнувшего квартала, громадный зверь/ротвейлер? ошеломил, парализовав мальчика. Стремясь убивать, чудовищный пёс вцепился в женщину, повалив её словно бедную соседскую дворняжку, что разорвал с потрохами на прошлой неделе, и разбившись об угрюмые скважины подъездов, беззащитный крик жертвы, перемешался с бездонным ужасом, окаменевшим в изумлённых детских очах. И посреди пустой улицы не было никого, кто мог бы отогнать эту тварь. А маленький, напуганный мальчик до смерти звал на помощь срывавшимся тонким голоском. Кромсая вопящую жертву, пёс вырывал кровавые куски плоти из её горла и блёклый асфальт неистово заполыхал ручьями разлившейся крови. Обмякнув тряпичной, игрушечной куклой несчастная уже не кричала, но монстр по-прежнему жадно вгрызался в её распотрошённое горло, истязая уже безжизненное тело, а солнце, беспечно сиявшее у берега лужи скрыла косматая лапища тучи. — Мама… мамочка… — глотая ужас с удушающими, будто чугунными комками слёз вскричал Володя и оторвав пасть от своей добычи, разъярённый убийца уставился на него. С обнажённых клыков зверя вязко потянулась наземь багровая пряжа человеческой крови, в пронизывающих, свирепых глазах чёрным огнём вспыхнула мысль о новом убийстве и жутко зарычав беспощадный монстр понёсся к мальчику/прикончить маленького свидетеля трагедии. Тогда сердце Володино жалобно дрогнуло, тьма стала абсолютной и солнце пропало в её драконьей пасти во второй, окончательный раз.

— Ты малец, того, не робей и в обмороки больше не падай. Ты теперь в безопасности, потому что при нас только так! — назидательно пробаял участковый, вальяжно свесив широкие окорока ладоней, на служебном ремне, с трудом опоясывавшем раздутое его брюхо. — Ну, рассказывай всё как было и без этих там выкрутасов, — поторопил сироту толстяк, лениво перетаптываясь с ноги на ногу. Скованный горем мальчишка, на чьём лице бледность мрачно выложила свои серые оттиски, качнулся на облезлом детдомовском стуле и подняв выжженные слезами глаза, хмуро глянул в жирную физиономию милиционера.

— Собака маму загрызла… Хозяин в соседнем доме живёт, Жабин — фамилия… — выцветшим голосом проронил Володя и доблестный страж закона будто подавился любимым пирожным.

«Аристарх Пантелеевич?!» — мысленно и почтительно прихрюкнул участковый, в горле которого тотчас образовалась знойная пустыня, а на лбу выступил свиной, липкий пот.

— Вы накажите его! Это из-за него, из-за него умерла моя мама! — сумеречно пробурчал беспризорник, потемневшими алмазами очей врезаясь в грозу преступности.

— Кхе-кхе… — смятенно прокашлялся в ответ неутомимый блюститель порядка, отерев со лба тревожную россыпь пота. — Мы — милиция, мы — разберёмся! — обнадёживающе заявил толстяк, упитанным пальцем ткнув в блестящую кокарду над головой и развернувшись, по-пингвиньи, зашагал к обветшалым провалам дверей. — Ну, ты это… будь здоров, пацан… — обернувшись на прощанье, пожелал великодушный милиционер, но Володя ничем не ответил ему, и подтянув необъятное пузо, страж закона выбрел из облезлых рёбер убогой комнаты.

Солнце удручённо желтело над городом недозрелым осенним яблоком, но репьистые лохмотья туч замарали его своим унылым тряпьём и печальные капли дождя мытарствами суетной, неблагополучной службы упали на фуражку мученика, ступившего в несокрушимую цитадель милиции.

— Здравия желаю, Аристарх Пантелеевич, участковый Недокормленный… Разрешите, так сказать, доложить? — с великим трудом и пресмыкающейся улыбочкой, протискивая в полковничий кабинет громадное брюхо, пролепетал добродетельный слуга правосудия. Тогда, бардовый стебель авторучки лёг на исписанный важными указаниями лист и бездушное лицо, в линиях которого не осталось ничего человеческого, скалой упёрлось в вошедшего.

— Что с мальчишкой? — с наледью в повелительно-железном голосе, проворчал Жабин.

— Полный порядок, Аристарх Пантелеевич! Оголец, как говорится, проблем не создаст, — клятвенно заверил Недокормленный.

— Что говорит? — меж тем вопросил Жабин, обуглившись каменным взглядом и вопрос этот словно встряхнул толстяка, потевшего в блошиной чесотке.

— Да болтает, чертёнок, что собачка ваша гражданочку эту того… загрызла. Ну да кто ж ему поверит? — вдохновенно проворковал Недокормленный, взмахнув пышными ладошками.

— Смотри! — угрюмо и страшно пригрозил Жабин, мрачнея всё больше.

— Да не беспокойтесь, Аристарх Пантелеевич, мы своё дело, как говорится, хорошо знаем. Недаром, так сказать, столько лет в строю! — важно оправив фуражку, со всей ответственностью провещал Недокормленный, перекатываясь с ноги на ногу, умилённо глядя в чёрствые словно гранит глаза начальника.

— Извините, вы ещё что-то желаете? — через призрачные волны табачного дыма, всматриваясь в траурное лицо богатого посидельца, деликатно осведомилась официантка.

Владимир искоса возложил на девушку режущий, овеянный полуночной мглой взгляд и красавица невольно отступила от розовой парчовой мантии столика.

— Счёт мне, — мёрзлым туманом осени расползлись слова одинокого посетителя, необъятной грустью оттеняясь в пустой иностранной бутылке и торопливо выдав долговой ярлык, девушка исчезла. Одиночество тотчас нашептало Владимиру скверные повести о немыслимой тоске от которой ничто не спасёт на свете. Одиночество глумливо наговорило ему притчи о бескрайнем, страшном отчаянии, потому что не осталось уже ни радости, ни любви, ни друга, а лишь холодной, бумажной грудой теснились в кармане роскошного пиджака одни только бездушные деньги. Именно так, за уединённым кругом элегантного столика мужчина, обласканный дорогим нарядом, делил ночь, луну, воспоминания и алкоголь с угрюмым одиночеством, что сгорбленно сидело напротив и смотрело на него обезличенным, тёмно-серым существом. Не обогретая мелодия, выплывавшая из уст плачущих ресторанных скрипок печалью отражалась в серых каменьях мужских глаз, унося сигаретный дым мыслей далеко-далеко в позднюю осень. — Несправедливость… — ещё блуждая в угрюмом зазеркалье непрошено воскресших теней, бессознательно прошептал Владимир, с гадкой плесенью на сердце сжав квадратный стакан, в хрустальном дне которого, золотистым озером искрилось элитное виски. Выкарабкавшись из потёртого сундука ночи, тьма поползла наружу ложью, подлостью, скверной и мерзкой отравой жестокой, отвратительной жизни…

Глава 2: Пропавшее солнце

Разбрасывая чёрные кляксы своих чернил, тьма превратилась в многолапое, хвостатое и страшное нечто. Она расползалась уродливой, гадкой тварью, пока все звёзды не угасли от её дёгтя. Злобно и радостно ухмыляясь тысячью оттенков своей кромешной души, темнота похищала распутья улиц, причалы площадей и островки дворов. Пенза исчезала, таяли её мосты, театры, скверы и памятники, ибо мгла чарами более тёмными чем полночь скрадывала всё что ей попадалось. Божественные небеса истлели и где-то вместе с угасшим солнцем ещё одна наивная любовь умерла преданной, оболганной и распятой. Спустя мгновение тьма окончательно проглотила город, и художник раздосадовано отбросил кисть, отступив от застланного чернотой холста к синему пятну луны, разлившемуся под окном неряшливой мастерской. Пролившись с ночной агатовой ткани, лунный эль очертил статные линии профиля, тревожно стиснутые губы и колючий от щетины подбородок живописца.

Бродя отшельницей ночь смолила фасады, балконы и крыши соседних домов, а в комнату мастерской полнолунием вошла бескрайняя тоска. Удручённо взирая на померкший обломок улицы, сиротливо освещаемый одиноким фонарём, Евгений подавленно отёр репьистые иглы янтарно-бледных волос, ибо мгла, царившая в неупокоенной душе мастера была гораздо страшнее той, что оставил он на холсте. Уронив отрешённый взгляд в ничто, коварно молчащее за мраком простецкой занавески, творец несмело прикоснулся к плечу влезшей в дом темноты.

«Закурить и выпить, пока не ушла ночь!» — мраком на мрак высыпались помыслы живописца, взором эпилептика, ухватившегося за ледяной браслет луны, серебром пылающий в замшевой парче небес. Любимица поэтов и ведьм плескала через окно таинственное, магическое зелье, синим шёлком выкрасившее разбросанную кожуру изломанных пачек, по чьим унылым надписям, голосящим, что курение вредит всеобщему здоровью, Евгений зашагал к столу. Воспламенив сигарету он вдохнул мускатные лоскуты дыма, как глотает целительное снадобье человек, ищущий покоя и забвения. Вздёрнутая на потолке лампа, тускло обнажавшая неухоженный гардероб комнаты, теперь, казалось, выплавляла свой мутный янтарь на него одного. — «Паршиво так, что сдохнуть не жалко…» — отзвенели потускнелые медяки мыслей и Евгений небрежно швырнул дымившийся бычок в помятую корзину ведра, уже переполненную обгорелыми останками сигарет. Не отыскав ни крупицы света в себе, Евгений вновь глянул в старинный дублон луны и вдруг подогнулся зарезанный невидимым толчком в грудь. Кашель пристал будто неотвратимое несчастье, словно неисчерпаемая печаль, до хрипоты раздирая нутро. Сложившись пополам и отплёвываясь художник подобрёл к магическому квадрату окна, где неряшливым, перепутанным сборищем торчали на деревянной подошве подоконника опустошённые бутылки, оттеняя бездонное естество полуночи с медным венком луны. Пленившись ею одинокий мастер налил в стакан милосердной водки, в омуте которой туманом стелилась вся безмерная грусть, делившая с ним бессонницу. Заглотнув целительное зелье, он отравлено стиснул зубы, зажмурился и не дожидаясь желанного облегчения, наполнил гранёную чашу вновь, опорожнив её так, будто до этого ничего не пил. Водка, мучительной горечью истины, обожгла сердце, дотла спалив безысходную тоску и кисть вновь забилась в руке живописца, разбрасывая и рассыпая по холсту козни, хитрости, лживые секреты тьмы, все оттенки и каверзные маски её. — Закончено… — прошептал художник, околдованный изображённой мглой и осушив последнюю рюмку, Евгений отбросил выцеженную бутылку, вырвавшись в обманчивые переплетения улицы, в коварные сети её. Всё пропало в безжизненном мраке написанного полотна, истлела засоренная мастерская, померк бесовский гривенник луны, исчезли страницы и строки улиц безвозвратно стёртого города.

Глава 3: Палата номер восемь

Отвратительная ржавчина лужами расползлась по бересте дряблой, крошащейся штукатурки. Безобразные, грязные стены смердели отбросами поломанных, пропащих судеб некогда коротавших здесь свой беспутный тюремный срок.

Январским вечером храним, под золотыми куполами,

Стою невидим невредим, храним мечтою но не вами,

Вы постоянно в стороне, как смерть близки и неподвластны,

Но тем не менее прекрасны, как сны о мире, на войне! — вдруг потрясла эти бандитские, привыкшие к жестокой злобе и отчаянной матершине стены, прекрасная непорочность стихов. Сверкая лиходейской, кровавой ссадиной на щеке, Евгений припал на одно колено перед облезлой, исцарапанной гнусными надписями скамьёй, на которой весьма благополучно ютилась очаровательная девушка, щедро торгующая той самой знаменательной продажной любовью.

Я понимаю что у вас, таких как я довольно много,

И не украсит ваших глаз моя нелёгкая дорога,

Но я ищу-ращу слова, вам посвящаю каждый вечер,

Как объяснивший небо кречет, как хлеб познавший жернова, — изрёк Евгений, почтительно взяв дамские пальчики в свою ладонь и слушательница, затаив на губах смущённую улыбку, застенчиво преклонила ресницы.

Когда вернётся рождество, звезда рассыплется на свечи,

И мы сольёмся в одного, и он возьмёт, и он ответит,

И поведёт нас под венец, у алтаря откроет тайну,

Что всё на свете не случайно и смерть для жизни не конец, — прочёл арестованный смутьян, нежно поцеловав женскую руку, и затем освободил её, поднявшись с колена с необъяснимой, чарующей улыбкой повесы.

— Ой, Женя, как здорово! Почитай ещё каких-нибудь стихов, пожалуйста, — восторженно запросила, околдованная поэзией, красавица, но хмурые шаги, зазвучавшие по ту сторону железной решётки, испортили её чудесную радость. Словно мрачные слуги тёмного божества из-за угрюмой изгороди коридора вышли правоохранительные фигуры полицейских работников.

— Вот, полюбуйтесь, товарищ капитан, опять этот злостный нарушитель, — произнёс бледный и худой как весло, младший лейтенант Синицын, длинным гвоздём указательного пальца осудительно тыча в сторону Евгения. Неисправимый преступник, прочно укоренившейся на стезе порока, тогда отрешённо опустился на истёртую спину лавки, всесторонне разглядев за порогом камеры, покрытую чёрной, поросячьей щетиной, скорбно-озабоченную физиономию школьного друга. — Прошлой ночью, пребывая в нетрезвом состоянии, гражданин Меньшиков, устроил драку, разбил рекламный стенд, тем самым переполошив целую улицу, — перечислил все ужасающие злодеяния разгульного художника юный страж порядка, крайне неодобрительно посматривая на беззаконного дебошира.

— Доброе утро, Женёк, — утомлённо произнёс Василий Свинин, отстранённо-сумрачным взглядом взирая на приятеля из-за прутьев решётки.

— Приветствую тебя, Вась, — поздоровался Евгений, тепло улыбнувшись офицеру.

— Ты успокоился? — вопросил тёртый блюститель порядка, слабонервно дёрнув глазом.

— Более чем, — отозвался разбойник, пасмурно отирая свою щетинящуюся небритость.

— Ты точно успокоился? — недоверчиво поинтересовался капитан, ещё опасаясь какой-нибудь нежданной и непоправимой беды. В ответ Меньшиков безоружно и кротко качнул взъерошенной головой и на упитанном лице Василия загорелся румянец блаженного успокоения. — Тогда выходи, — отдохновенно провещал Свинин, загремев засовами решётки и великодушно растворяя двери восьмой камеры.

— А я… — встрепенулась дама, взволнованно и с надеждой поправляя на себе легкомысленную курточку с заячьим воротником, призывно облегавшую голубой шёлк видного платья.

— А ты посиди пока, — буркнул капитан, строгим взглядом из-под козырька фуражки, усадив грешницу на положенное ей место.

— Жень, не забывай меня. Приезжай к нам, я тебя бесплатно приму, — крикнула тогда путана, влюблённо потрясая ладошками, распростёртыми к освобождённому сокамернику, так словно желая ласково обнять его на прощание.

— Непременно заеду, мадам, — обещал Евгений с порога послав распутнице незримую бабочку воздушного поцелуя. Ничуть не умилившись этим трогательным расставанием, черствосердечный офицер надёжно затворил дверь, без сожаления оставив девушку в печальном омуте одиночества.

— Прости, Вась, за беспокойство, — проронил Меньшиков, покаянно отирая склонённую шею.

— Ерунда, — махнул упитанной ладонью Свинин, всепрощающе поморщив короткий, похожий на еловую шишку нос. — Ты главное больше не хулигань, — попросил Василий с наивной верой в несбыточное чудо.

— Очень постараюсь, — побожился Евгений, чистыми, невинными глазами прощаясь с добрым и верным товарищем.

Глава 4: Выставка

Отражая на дымчатых боках смутные пятна прохожих, уныло жмурившиеся дома и неисцелимо увядавшее солнце, вальяжный «Мерседес» неспешно гарцевал по суетному городу, когда из кармана элитного пиджака, вдруг завальсировала нежная классическая симфония. Рассеянно оглянувшись на скромную пиццерию, гремевшую низменной попсой, Владимир скучающе взял мобильник.

— Господин Корсаров, если не ошибаюсь? — осторожно поинтересовался деликатный голос незнакомого человека.

— Слушаю вас… — проронил Владимир, мысленно пытаясь воссоздать облик незримого собеседника.

— Тесницкий вас беспокоит, в прошлую среду, помните ли, мы созванивались с вами? — вежливо произнёс торговец живописью, словно пытаясь извиниться за неожиданное вторжение своего звонка.

— Безусловно, Александр, вы тогда просили о встрече, — безгневно отозвался банкир, в чьей памяти хлопьями льдин всплывали фразы забытого разговора. — Так вот, именно сейчас тот редкий случай, когда я ничем не занят, и мы можем увидеться, — изрёк Владимир, чьё сорокалетнее лицо смутно отражалось в боковом стекле.

— Есть недурное местечко, весьма располагающее к нашему разговору, — отозвалось по ту сторону связи бесхитростно и в то же время скрытно.

— Где? — произнёс Корсаров, лениво отвернув взор с пыльной, сутулой «Девятки» хромоного исчезнувшей позади.

— В филармонии, — ответил Тесницкий и в обходительном голосе его шампанским заплескалось удовольствие.

— Музычку решили послушать? — утомлённо и насмешливо бросил Владимир, в чьих затянутых ноябрьской распутицей глазах лепились, росли и пропадали бледневшие очертания Пензы. Угасавшее солнце должно было скоро погибнуть, потому что с запада, пятиглавым страшилищем, накатывалась на него безбрежная туча.

— Живописью любуюсь, — возразил Александр, как утончённый знаток и поклонник искусств, всесторонне презирающий омерзительно-пошлый авангардизм.

— А я не ценитель, — отрезал Корсаров, скосив холодный мрамор глаз на блондинку наплевательски-разнузданно пристроившуюся к боку его автомобиля. — Но если вы так желаете, поглазеем на картинки, — неохотно согласился он, через зеркало взирая на пышный бюст девицы.

— Тогда до встречи, буду рад принять вас за своим столиком, — дружески изрёк Тесницкий, безвозвратно обрывая разговор и срываясь в пропасть слепого безмолвия.

Отороченные помпезным убранством коридоры, подмостки и сцены музыкального собора не впечатлили Владимира, его смутило вавилонское смешение разговоров красок и лиц многолюдья непристойно разбросанного всюду. Размалёванная светскими одеждами толпа праздно бродила по длинным залам, обсуждая грандиозный концерт Рахманинова, что вскоре должен был грянуть в этих стенах и прекрасную выставку пензенских художников. Мужчины безостановочно срывали с блистательных подносов шампанское, разносимое быстроногими официантами, женщины хвастались нарядами, щедро сорили бестолковыми словами и улыбками, а все вместе почтенные посетители филармонии ни черта не делали. За время, что бессмысленно теряли уважаемые любители симфоний, можно было оказать драгоценную помощь нуждающемуся, спасти чью-то жизнь и вообще, так сказать, совершить подвиг во благо всего человечества, но дурацкая болтовня, бесплатное шампанское и тупое шатание всех забавляло больше. Женщины к тому же умудрялись присутствовать в нескольких местах единовременно, потому запахами французских духов благоухали даже мраморные колонны и чертя твёрдую линию шага, Владимир в раздражении тёр нос, который бесцеремонно щекотали навязчивые ароматы.

— Я буду счастлива иметь эту картину. Она восхитительна и по цвету идеально подходит к нашей гостиной! — пропела стройная брюнетка своему коротковатому, но состоятельному спутнику. Оглянувшись на восхищённый цыплячий щебет, Корсаров стал очевидцем того, как белая обтягивающая майка соблазнительно оголяла кремовый холмик левого плеча хозяйки, а джинсовая, короткая юбка нахально раскрывала все прелести стройных ног. Бесспорно, красавица оценивала живопись исключительно по интерьеру своей гостиной, но погрешность эта, присущая многим дамам, ничуть не беспокоила её. Убедившись в этом, Владимир ступил на широкую, извивавшуюся террасу лестницы, крытую торжественным, красным ковром и мраморными ступенями уползавшую на второй этаж. Преодолев её, отуманенный бродячими мыслями банкир, едва не столкнулся в холе с пышной блондинкой. Окутанная синим коктейльным платьем, любительница искусств крепко удерживала за руку толстобрюхого сына, умиравшего среди классических полотен от скуки и очевидно мечтавшего сбежать в ресторан быстрого питания к обожаемой Пепси-Коле и гамбургерам.

— Мам, пошли отсюда! — низким голосом пробурчал толстяк, мрачно раздувая хомячьи щёки. Но родительница не уступила его настойчивой просьбе, подтащив детину к сочному винограду, что по воле художника тяжкими изумрудными каменьями привалился к рубиново-алым яблокам, лакомой горкой румянящимся на серебряном листе подноса.

— Что ты Костя? Разве можно уйти? Смотри какая прелесть, всё как живое, прямо хоть бери и ешь! — с восторженным блеском в пресыщенных глазах увещевала женщина, но сын ещё угрюмее насупил тёмные брови, сделавшись похожим на сердитый пирожок. Основательные материнские доводы, впрочем, совсем не обрадовали карапуза, ведь слопать он жаждал отнюдь не беспритязательные фрукты, а хрустящие, жирные котлеты!

— Мам, пошли отсюда! — ещё более удручённо прогудел малец, когда Владимир высмотрел своего телефонного собеседника, среди улья вышколенных официантов и каравана богатых столиков, заносчиво обряженных в атлас. Зрелый мужчина, в бежевом костюме от Пьетро Кардини, приукрашенным элегантной, вишнёвой бабочкой, тоже заметил Владимира. С приветливой улыбкой искусствовед поднял изящный фужер, по кромку захлебнувшийся, сияюще-белым, искристым жемчугом изысканного вина.

— Рад встрече, Александр Иванович, — благоприязненно произнёс Корсаров, подходя к столику и протянув крепкую ладонь.

— Взаимно, друг мой, взаимно, — отозвался известный в мире творчества собиратель живописи, дружественно пожав эту руку, и финансовый магнат присел на тёмное дерево элегантного стула. Полное, чуть румяное, лицо Александра Тесницкого с ямочкой на круглом подбородке, ярче подчеркнулось крупным носом и весёлыми, неопределённого цвета глазами. Запорошенные сединой волосы коллекционера, гладко зачёсанные к затылку и стянутые в тугой хвост, обманчиво выдавали его за художника. Эта незаурядная внешность, в очередной раз впечатлила Владимира, когда подоспевший официант поставил перед ним длинноногий бокал и выточенным жестом занеся над хрустальной кромкой дорогую бутылку, насытил кухонную утварь вином.

— Что-нибудь закажите? — почтительно осведомился молодой человек у новоявленного гостя.

— Нет, пожалуй, — невнимательно отказался Корсаров, из-за чего услужливый труженик сервировки исчез подобно добродетели и союзнически скрестив ресторанные кубки, господа выпили за добрую встречу.

— Я хотел говорить с вами о моём деле. Через неделю открывается моя картинная галерея… — отставив алкоголь и подпалив английскую трубку начал разговор Александр.

— Поздравляю, — загадочно и светло улыбнулся Владимир, поправляя бардовый галстук.

— Так вот в связи с этим мне и понадобятся ваши замечательные услуги, — сказал Тесницкий, коснувшись молочно-белой плотной салфетки и призагнув её сафьяновый край.

— Пятьсот долларов в месяц и у вас не возникнет никаких проблем, — назвал цену Владимир и брови Александра задумчиво всплыли над переносицей.

— Ну что же… Меня вполне устраивает, — изрёк торговец искусством, невзначай выронив узорчатую вилку и ударившись об пол, она пропела лиричный аккорд.

— Прошу извинить меня, — провещал Тесницкий и подобрав беглянку аккуратно обтёр её зубцы о салфетку.

— Стало быть, договорились? — уточнил Владимир, на чьём запястье заворковал романтический перелив золотых часов.

— Договорились, — ответил Александр улыбнувшись обнажённой красавице, чей стан облекала ночная дымка на средневековом ложе картины.

— В таком случае выпьем за это, — подхватил Владимир, наполнив заскучавшие бокалы.

— Да, да! — радостно вымолвил коллекционер и чокнувшись фужерами компаньоны осушили вино.

— И что особенного в этой мазне? — озадачился миллионер, пренебрежительно оглядев кичливо-разряженные образы гулящей толпы, стрекозами вьющейся у полотен.

— Живопись божественна, если только это настоящая живопись, или вы, может быть, поклонник Малевича? — с восторженно-озорной усмешкой поинтересовался Александр и по непроницаемому лицу Владимира проползла такая мрачность, что торговец рассмеялся.

— Я не люблю живописи, а таких сумасшедших идиотов как Малевич, вообще за людей не считаю, — с презрением и отвращением изрёк Корсаров, скосив глаза к окну витражами стёкол тянущемуся к выбеленной макушке потолка.

— Не зарекайтесь, драгоценный друг, истинное искусство пленяет всех и даже вы, при желании, могли бы отыскать здесь картину по душе, — с лисьей хитростью в обходительной улыбке возвестил любитель прекрасного, степенно смакуя напиток.

— Маловероятно! — наплевательски отмахнулся Корсаров, холодно отстранив от себя вино.

— Ну, что же, не буду настаивать… — произнёс Александр и поправив кокетливую бабочку, поднялся. — Это была приятная встреча, жаль, что она не может продлиться дольше, — сказал он, вытащив дымящую трубку из уст и пожав Владимиру ладонь.

— Да, дела требуют к себе внимания, — ответил банкир, дружественно приняв рукопожатие и рассеяв галантные слова прощания, Тесницкий ушёл, бросив на стол цветные бумажки денег за обед и спиртное. Одиночество, скучавшее у соседнего, пустого столика тотчас подсело к Владимиру, улыбнувшись ему своей вязкой, холодной, тёмной ухмылкой. Печаль отравила мужчину, и он мрачно высыпал остатки белого нектара в свой фужер, угрюмо всматриваясь в счастливые лица галереи. Изысканный бокал утешающе коснулся губ, напоив всезнающим вином, в сладкой горечи которого, Владимир ощутил нестерпимое желание немного пройтись. Подчинясь завораживающему и неотразимому, как маниакальное помешательство, влечению Корсаров зашагал по холлу искоса рассматривая классическую череду портретов, пейзажей и натюрмортов. Но прекрасные королевы, русалки, богини, нимфы и пажи не волновали его, все они представлялись Владимиру скучными, как прошлогодние, обветшалые открытки.

«Всё, хватит, ухожу…» — раздражённо объявил себе замученный светской швалью толстосум, заблудившись где-то в задворках галереи, где почти что не висело картин. С изжогой досады, он злобно развернулся, чтобы скорее уйти, вдруг провалившись в мёртвое, сожжённое погребальной тьмой небо и всё прочее облетело с Владимира тлелой шелухой. Словно заколотый жутким, разбойничьим ножом он оцепенел, и живописная тьма надломила в нём душу, отобрав свободу как хрупкую игрушку. Будто свирепый монстр она схватила мужчину и как в гиблое болото, он провалился в чёрную смесь скорби, сумрака и теней, чудовищами кишащих в омуте холста. Похищенный этой неописуемой мглой, Корсаров очутился где-то вне мироздания беспомощен и беззащитен.

— Интересуетесь? — внезапно поинтересовался некто из-за плеча глумящейся тьмы. Тогда Владимир обернулся, так, словно позади него, на виселице легонько качался повешенный труп и оледенелый взгляд банкира скрестился с таинственными, как сама луна, глазами незнакомца.

— Кто написал это? — вопросил Корсаров, сутуло собирая воедино разбитое самообладание.

— Я, — ответил неизвестный, разгильдяйски заложив в рот импортный стержень сигареты и тогда Владимир пристальнее всмотрелся в него. Светлые иглы коротких взъерошенных волос хулигански торчали репейником, трёхдневная щетина избороздила худые щёки и гнутая черта упрямых, лукавящих губ производило впечатление прерасшабашное. А ещё, светлая рубаха с засученными по локоть рукавами, полинялые, истёртые джинсы, запах табака и сурового алкоголя крепко примешивавшиеся к незнакомцу превращали его в существо необыкновенное.

— Очень впечатляет, — проронил банкир, взирая на художника, будто на нечто необъяснимое и немыслимое. — Владимир Корсаров, — наконец сухо представился миллионер, смотря в помятое водкой лицо оригинала.

— Меньшиков Евгений, — загадочно проговорил тот, выдохнув вязкие клубы дыма, что неуловимым мгновеньем сложились в очертания древних орнаментов.

— А как называется ваше творение? — завороженно поинтересовался Владимир, в чьих глазах сновали и веяли призраки извивавшейся тьмы.

— Солнца нет, — изрёк Евгений и миллионер одобрительно покачал головой.

— Я думаю это лучшая работа во всей выставке, — сказал он, гладью спины ощущая, как с траурного холста тьма незримо тянет к нему свои чёрные щупальца.

— И я того же мнения, — произнёс Евгений, вдыхая коварный дым табака.

— Послушайте, я хочу купить её. Сколько вы хотите за погибшее солнце? — вопросил Владимир ощущая злобно-радостное дыхание темноты за собой.

— Она не продаётся, — строптиво бросил Меньшиков и уголки его красивых губ стыло опустились. Услышав совершенно неожидаемый отказ, финансовый исполин поперхнулся тяжким комком оторопи.

— Не продаётся?! Вы шутите? — преломляя губы в циничной кривизне проронил банкир.

— Пошутить я люблю в полиции, когда в обезьяннике ночую, — назидательно отрезал Меньшиков отвернувшись от Владимира и зашагав прочь.

— Постойте! — почти испуганно окликнул его Корсаров, едва удержав руку, потянувшуюся к плечу художника. — Я даю вам тысячу долларов! — бросил он диктаторским, могущественным тоном, ожидая безропотного подчинения.

— Не стоит, — наплевательски просто отмахнулся мятежник, в полупрофиль обернувшись к смятенному толстосуму.

— Тогда две тысячи! — упрямо и властно швырнул Корсаров, остановив бунтаря на полушаге.

— Заманчиво, — проронил Евгений, изощрённой иронией выказав своё презрение к предложенным деньгам.

— Цену набиваете? — проницательно и злобно догадался Владимир. — Пять! — бросил он, стиснув зубы, словно волк, готовый вцепиться своей жертве в загривок.

— Хорошая цена, аж печень заволновалась, — скупо усмехнулся Меньшиков, взирая на огорошенного покупателя. — Не утруждайтесь. Мне не нужны ваши деньги, я дарю вам картину, — изрёк Евгений в лабиринтах серых глаз, скрывая искорки заплясавших сатиров и Владимир, которому ничто и никогда практически не доставалось даром в изумлении хлопнул ресницами, даже позабыв о дурманящей тьме. Потрясённый, он смотрел, теперь, на Евгения, будто на эльфа или другое сказочное создание, нежданно возникшее перед ним.

— Вы серьёзно? — недоверчиво пробормотал Владимир, ещё опасаясь быть обманутым.

— Ну я же не в обезьяннике, — со всей основательностью указал Евгений на бесспорный этот факт, затушив тлеющий окурок и закинув его в сигаретную пачку.

— Не ожидал… Спасибо, — сухо поблагодарил Корсаров, потупливая растерянный и крошащийся взгляд. — А есть у вас ещё картины на подобную тематику? Я, кажется, стал вашим большим поклонником, — неприкаянно произнёс он, оправляя брильянтовые запонки на белоснежном рукаве элитной рубашки.

— Таких больше нет, есть другие, — сказал Меньшиков, закурив новую сигарету.

— В таком случае вот… возьмите, — промолвил Корсаров, по-королевски щедро передав атласную карту своей визитки. — Надумаете показать, звоните, — изрёк он, рукопожатием изловив ладонь художника и потирая заросший щетиной подбородок, Евгений всмотрелся в нехитрые письмена телефонного номера. Единение рук распалось, исчезла и болтливая толпа зрителей, где-то далеко растаял торжественный лоск и бесчисленные колонны филармонии, осталась только непроглядная тьма, что клубилась на заднем сиденье шикарного «Мерседеса». Вздымаясь из тёмных бездн сумрака кромешная темень по-змеиному, коварно улыбалась Владимиру и чёрные клочья её теней объяли своего пленника.

Огромная туча затмила траурным саваном ясное небо и с чёрного пепла её заморосил горестный дождь. Белоснежный лист солнца пропал, словно пролили на него чёрную тушь.

Глава 5: Дрянь

Солнце золотой пудрой высыпалось на бархатистую подушку, и крепко спавшая звезда модных журналов всхрапнула, словно горластый, проспиртованный алкаш. Однако, не устрашившись звериного рёва, серебристые лучи рассвета вползли на иссушенное диетами лицо спящей, и девушка брезгливо поморщилась, будто некто докучливый упрашивал её помочь немощной бабушке донести тяжёлые сумки.

— Деньги, деньги, деньги… — радостно и вожделенно пробормотала принцесса глянцев, ещё купаясь в сказочных поднебесьях сна.

— Деньги уходят! — сообщил вдруг добрый, но каверзный голос и вскрикнув, девица проснулась, испуганным кроликом заметавшись в постели.

— Доброе утро, милая, — с очаровательной и дьявольской улыбкой, поприветствовал её Меньшиков, заглядывая в искромсанные паническим безумием глаза любовницы.

— Мне приснился кошмарный кошмар… — испуганно, но уже с облегчением пробормотала королева подиумов, прижимая одеяло к плоской груди.

— Это кошмарно, — согласился с ней Меньшиков, довольный своей хулиганской выходкой, когда мучительные клещи ужаса отпустили высокочувствительную фотомодель. Восстав с постели марионетка лощёных журналов накинула зелёный, шёлковый халатик, сонливой поступью отправившись в ванную.

— Женя, а когда ты обо мне напишешь, ты гадкий, лживый лжец? — сквозь нежный шелест осыпающейся воды пробренчал её обидчивый голос.

— Да мне бы только алфавит вспомнить! — героически отозвался Евгений, лениво подбредая к ноутбуку и под гламурной фотографией дивы, он бойко набрал два предложения. — Начало уже готово, — торжествующе возвестил Меньшиков, снова брякнувшись в кровать.

— Сейчас проверю! — откликнулась содержанка, явившись из душа обнажённой и трепля пуховым полотенцем шоколадно-тёмные волосы.

— «Фантастическая звезда озарила наш провинциальный город. Великолепные снимки Ксении Курицыной, будто созданы для полотна Рафаэля!» — с трудом прочитала красавица в виртуальном неводе ноутбука. — Женя, а Рафаэль это кто? — удивлённо встряхнув наклеенными ресничками, вопросила Ксения.

— Да фотограф один, в заводском районе жил, на Леонова, у мойки, — невозмутимо ответил Меньшиков, наслаждаясь своим коварством и сверхъестественной тупостью фаворитки.

— А ты меня с ним познакомишь? — жадно поинтересовалась она, от нетерпения закусив силиконовые губы, раздутые до величины оладьев.

— Не могу, — отрезал шутник, бессмысленно глазея на люстру.

— А почему-у-у-у? — расстроено осведомилась гламурная бездельница, растягивая лицо, с рожденья жившее без бремени интеллекта.

— Он умер не так давно, — отпихнулся Евгений, набожно перекрестившись. Тогда задумчиво хлопнув отупелыми глазками, Ксюша понимающе протянула: — А-а-а-а…

— Ты не переживай, я тебя с Микеланджело познакомлю, он не хуже этого, — утешил красотку художник, пряча каверзную улыбку в потолок.

— Микеланджело… С Кавказа что ли? — догадалась звезда подиумов, глубокомысленно почесав затылок.

— Да, с чеченских степей Забайкалья. Вобщем он тоже классные снимки делает, — промолвил Меньшиков, гадая до каких пределов способна дойти умственная отсталость его модельной пассии и всеми силами стараясь не раскашляться смехом.

— Ах, котёнок, я так люблю тебя! — восторженно промурлыкала обрадованная фотомодель, заключив в объятья и страстно поцеловав избранника. Фальшивый, как силиконовое нутро лгуньи, поцелуй оборвался и Евгений хлопнул Ксюшу по аппетитному заду, который безусловно перевешивал её девственно чистый мозг.

— Очень жаль, цыплёночек, но придётся сейчас разбежаться, — будто бы с сожалением произнёс Меньшиков, заметя как унылая смута исказила гладкий лоб подиумной куклы.

— Почему-у-у-у? — огорчённо скуксила блины напомаженных губ мадам Ксения.

— Потому что колонка о моей высокоинтеллектуальной принцессе сама собой низачто не напишется! — ласково указал Евгений, всё твёрже убеждаясь, в той неоспоримой истине, что у милой Ксюши интеллект страуса. — Давай-ка прощаться, а завтра я отдам тебе статью и едем к Микеланджело на социви! — жизнеутверждающе сказал насмешник, подталкивая подиумную гусеницу к дверям.

— Жень, а социви это что? — вопросила девица, титанически напрягая не отягощённый знаниями рассудок.

— Социви это чахакбилли, родная, а чахакбилли это шашлыки, — догматически просветил фото-дуру Меньшиков, помогая ей одеваться.

— А-а-а-а-а… — понимающе протянула Курицына, будто открыла сокровенную тайну возникновения вселенной. — Шашлыки это хорошо для меня, — философски заметила она, поправляя причёску.

— Это хорошо, — согласно отмолвился Евгений, лирически накинув на дамское плечо безвкусную глянцевую сумочку.

— Напиши обо мне сногзашибательную статью, милый. Ты со мной, типа, прославишься! — в своей неподражаемой манере жеманно попросила Ксюша, страстно обняв мужские ладони.

— Не волнуйся, солнышко, эта статья уложит в гроб всех твоих соперниц! — заверил Меньшиков, поцеловав Ксению, чьё не измученное интеллектом личико воспламенила бурная радость.

— Ну пока, дорогой! — восторженно пропела дармоедка, грациозно помахав наманикюренными пальчиками.

— Всего хорошего, любовь моя, — сказал Евгений, обращаясь не то к звезде подиума, не то к её пятой точке, которую он проворно шлёпнул, пока ещё не успела она исчезнуть в сужающимся дверном проёме. Таким образом, избавившись от красотки, художник забрёл в гостиную на чьи скатерти из мусоросборника телевизора туалетным юмором вылезла отстойная комедия о смене тел и Евгений торопливо потушил мочащийся тупой гнилью экран. Прокляв гнусное уродство, он прошёл на кухню и белое молоко тягучим, причудливым узором перемешалось с тёмной нугой крепкого кофе, чей ароматный дымок переплёлся с восхитительной музыкой и каким-то завораживающим голосом в аккордах которого отображалась вся Россия, до последней её берёзки: «Контрреволюция наехав на нас, довела до больницы, вырос живот. Рокенролл — стёрт, я, учусь играть джаз, но меня рвёт — полный рот нот…»

За белой изгородью изящного стола, Евгений вдыхал в себя поэзию излюбленной дождливой песни, запивая её ноты сладким кофе.

«Что ж, теперь не грех и родную редакцию навестить!», — припомнил Евгений, когда последние слова и аккорды «Контрреволюции» отзвенели над ним, неслышно растаяв на дне опустевшего бокала. Набросив на плечи бежевую ветровку и подцепив компактную журналистскую сумку, Меньшиков собрался безвозвратно уйти.

— Ах да, чуть не забыл… — спохватился художник, когда взгляд его упал в раскрытый экран ноутбука. Поскребя мизинцем ушную раковину, Евгений стёр медоточивые строки похвал, посвящённые своей неотразимой любовнице, набрав тройку других предложений:

«Ксения Курицына истинная звезда своего времени — тупая, алчная, капризная, наглая особа, не обременённая морально-этическими качествами. Ничтожная пустышка, находящая себя исключительной и презирающая всех кто не носит элитных шмоток и прочего дорогостоящего дерьма. Вобщем прелестная Ксюша самая обычная дрянь, за бабло и фотки в журналах, готовая расчленить конкуренток, пропустить кровавые куски через мясорубку, навертеть из них фарш и жрать его сырым, голыми руками. Ксюша истинная героиня наших дней…»

— Правда дороже славы! — проронил Меньшиков, беспощадно отсылая всё сказанное в безбрежную степь интернета и осиротело закурив, он вышел из своего уютного дома, угодив на белую поляну цветущего яблочного сада. Будто оживший из пропетых стихов, дождь печальной осенней мелодией застучал по плечам художника, благоухающим листьям яблонь и бардовой спине двухместного спортивного «Мерседеса».

— Привет, народ! В эфире «Мост радио», с вами, как всегда, ваш позитивный ведущий Арсений, и я говорю вам друзья — жизнь прекрасна! — со скотским ликованием воскликнуло автомобильное радио, так словно бы все обездоленные, сломленные и несчастные люди разом умерли, никого более не смущая своим неудобным существованием. — И я мечтаю дорогие друзья, чтобы вы, чем бы не были заняты в эту минуту, прямо сейчас позвонили мне и рассказали, что такое, по-вашему жизнь и как вы её любите! — с поросячьим восторгом проквакал бодрый ведущий, назвав номер служебного телефона и звонок немедленно раздался в эфире. — А у нас звоночек, дорогие, друзья! — восхищённо, как свинья, которой бросили целое корыто жратвы, прокричал Арсений. — Алё, здравствуйте! Итак, скажите нам, пожалуйста, что же такое жизнь? — торжественно попросил он, расплывшись в той же свинской улыбке.

— Жизнь — скверное дерьмо, отвратное, гнусное и вонючее, такое же, как вся твоя передача, Арсений, — безмятежно изрёк прокуренный голос Меньшикова и в студии настала изумлённая тишина. — А, теперь, позволь я объясню тебе почему это так… Ты не против, Арсений? — вежливо отозвалась в этом гробовом безмолвии просьба Евгения, но связь мгновенно и умышленно оборвалась. — Всё-таки, ты против, сукин ублюдок… — сумрачно догадался выброшенный из эфира смутьян, отбросив бесполезный мобильник на сиденье.

— Э-э-э… Дорогие радиослушатели дабы такие депрессивные мысли никогда не посещали нас, возьму на себя смелость поставить позитивную песенку чтобы все знали что у нас, в нашей великой стране, жить хорошо! — с мерзкой слащавостью пролепетал Арсений, всей доступной ему тошнотворной благостью пытаясь затоптать честные и потому страшные слова мятежника. — Прошу прощенья, уважаемые друзья! Безумно жаль, но случается, звонят нам такие вот ненормальные и ничего, к сожалению, поделать с этим нельзя, — потея словно двухсоткилограммовый хряк, проболаболил дешёвый скоморох, торопливо поставив незатейливую попсовую песенку очередной безликой певички, вытолкнутой на эстраду кошельком богатого спонсора и Меньшиков с отвращением вырубил своё радио.

— Ну ты гнида! — презрительно и хмуро бросил Евгений, смотря на заплаканную дорогу и солнце провалившись за тёмную бересту туч, рассталось с ним.

Глава 6: Ночные ужасы

Подворья, шкафчики, и залы именитого журнала «Модный Кот» переполнялись чудесной творческой суматохой, улыбаясь Евгению как хорошему, давно любимому другу.

— Здорово Женёк! — радостно воскликнул упитанный Иннокентий, выскочив к приятелю с дымящейся чашкой кофе в руке.

— Новый галстук? Шикарно, — похвалил Евгений, краем глаза выхватив золотистый, расчерченный в тонкую красную полоску, предмет мужского гардероба.

— На распродаже оторвал, чуть не подрался! — с гордостью выпячивая грудь, похвалился доблестный координатор печати.

— С тебя обмывка, — назидательно обронил Меньшиков, семенящему позади щёголю.

— О чём речь, дружище? Зайди ко мне вечерком, — радостно воскликнул Пятнашкин, с удовольствием прихлебнув кофе и Евгений кинул ему из-за плеча утвердительный жест.

— О привет! — вывернувшись из приёмной, с улыбкой бросил Меньшикову высоченный и худой дизайнер обложек Валерий. Дружественно шлёпнув по его вытянутой ладони своей, художник окунулся в джунглевую плантацию офисов.

— Всех приветствую, — отсалютовал Евгений трудящимся собратьям, и они радостным возгласом пожелали ему доброго дня.

— Э-э-э… Женёк! Дай, пожалуйста, косарь до получки… — попросил молодой фотограф, взлохмаченной головой высунувшись из общей сумятицы и Меньшиков без колебаний вручил ему тысячерублёвую бумажку.

— Великое данке, Женёк! — возгласил Слава и смахнув банкноту, занырнул обратно в толчею коллег.

— Марья Филипповна, вы сегодня особенно очаровательны, — провещал Евгений склонённой к полу уборщице и шваркающая шваброй пожилая женщина, обернулась к нему розовощёкой полнотой лица.

— Ой, Женя, давно я тебя не видела… — сияя радушностью промолвила она, шестом швабры поправляя на виске бежевую косынку.

— Марья Филипповна, работа — это такое место, куда часто лучше не заглядывать! — деловито отмолвился Меньшиков, под раскатистый смех поломойщицы скрываясь в бумажных апартаментах корректора. Завалившись ворохом этих самых бумаг красавица Вера вносила неотложные поправки к готовой статье. С проворством фокусника, Евгений окинул девушку любопытным, штудирующим взором обнаружив, что золотистые волосы её, обычно стянутые в тугой хвост, сегодня отчего-то распущены и волнами опадают на стильный, серый свитер с широким, грузным воротом, провокационно обнажавшим нежную шею и холмик левого плеча. Оценив не посредственную наружность модницы, Евгений пришёл к выводу, что сменив причёску Вера стала ещё более очаровательна, когда бирюзовые глаза её оторвались от черновиков и взглянули на него фейерверком восхищения, радости и обожания.

— Женя, тебя Юрьевна просит! — торопливо воскликнула девушка, при виде художника засветившись каким-то таинственным и неизъяснимым огнём.

— Да ладно! Чего я там не видел? — с изящной гаммой иронии и подчёркнуто небрежно отозвался Евгений, прытким взором изведав, что ножки красавицы облегают молочного цвета ботфорты.

— Жень, ну ты что? Иди! Там срочное что-то, — встревожено и смущённо сообщила Вера, влюблёно смотря на безрассудного гуляку.

— Пойду, но не по той несущественной причине, что мне платят за это неплохую зарплату, а только, лишь, потому, что ты Верочка просила меня об этом!!! — рыцарски возвестил Евгений, высмотрев под столом привлекательный кусочек бедра, что открывался взору между краешком подола свитера-платья и белоствольным козырьком замшевых ботфортов, закрывавшим девичью коленку.

— Иди-и-и… — смеясь, проронила красавица и Меньшиков направился к двери, нечаянно столкнувшись с тощим, холерного вида субъектиком, в костлявой руке которого болтался стакан кефира. Обезжиренный, кисломолочный продукт сразу же вывалился на до омерзения тщательно выглаженный пиджачок, расползшись ленивой, жирной лужей.

— Прости, Грибов, ненароком вышло! — неунывающе извинился Евгений, когда уксусная желчь обезобразила высокомерную физиономию младшего менеджера по рекламе.

— Смотреть нужно куда идёте! — злобно прошипел он, отирая молочную кашу до тошноты опрятной салфеткой носового платка.

— Спасибо за напоминание, обзаведусь предупредительным попугаем, очками или подзорной трубой! — торжественно обещал Меньшиков и дружественно шлёпнув ехидника по хлипкой вешалке плеча, умчался в буйные заросли второго этажа.

— Что смешного? — ядовито проскрежетал менеджер среднего звена смеющейся в тетрадь журнала Вере, и не дожидаясь отклика, выполз гадюкой прочь.

— Привет дружище! — между тем радостно бросил Евгений картонной голове дымчатого кота что важничал глянцевым, величавым цилиндром и алой бабочкой. Модный кот, журнальным гербом красовавшийся над дверью главного редактора, по обыкновению ответил Меньшикову, полной достоинства, английской улыбкой и живописец без стука зашёл в приёмную. С изысканной неаккуратностью оттолкнув дверь каблуком ботинка, он блуждающей ухмылкой разгильдяя, на небритом лице, притупил загадочную улыбку блистательной Джоконды, что великолепно украшала директорский кабинет.

— Здрасти! — очень вежливо и вместе с тем безалаберно, произнёс Евгений, старательно, но совершенно напрасно, приглаживая взъерошенные иглы своих волос. Миловидная, сорока лет брюнетка, которую не портила сопутствующая ей полнота, приподняла дужку стильных, персиковых очков, наведя на неблаговидного своего работника пристальный, изучающий взгляд.

— Здравствуй, Женя. А ты по-прежнему хорош, даже побриться не удосужился! — не злобно укорила директриса художника, потупившего луны глаз, словно провинившийся хулиган. — Но таким ты мне и нравишься, — благосклонно сказала она, выказав осторожную улыбку.

— Вызывали, Наталья Юрьевна? — смущённо поинтересовался Меньшиков, неуклюже потерев затылок.

— Да, дорогой, проходи, садись, — пригласила дама, мимолётным жестом указав на стул перед собою.

— У вас как у прокурора, всё по-простому, — не пряча лукавой улыбки, произнёс художник, усаживаясь, напротив.

— Ха-ха, шутник… — хмыкнула королева, отложив перьевую ручку. — Так вот Женя, шутки в сторону, у меня для тебя большое, серьёзное задание, — возвестила она, озабоченно переплетя пухлые пальцы.

— Снова туалеты расчищать прикажите, как тогда, в прошлом месяце?.. — не удержавшись осведомился Меньшиков и Наталья Юрьевна против своей воли залилась смехом.

— Для этого у меня есть другие люди… — запинаясь, проговорила дама, стянув с лица очки.

— Постойте… Неужели Грибова повысили? Неужели сбылась его коварная, давняя мечта и обошёл он меня, Наталья Юрьевна? — померкшим голосом полюбопытствовал остряк, мастерски разыгрывая великое удивление.

— Замолчи негодник, замолчи, болтун, я умоляю… — напрасно пытаясь не смеяться, запросила женщина, свободной от персиковых очков рукою отмахиваясь от Евгения.

— Как пожелаете, Наталья Юрьевна, помолчу, ведь, когда начальство просит молчать — лучше молчать! Оно как-то спокойнее, — мудро рассудил повеса, покорно кивнув головой.

— Итак, у меня к тебе большое, важное задание… не туалеты… — утирая налипшие к глазам слёзы, пробормотала директорша. — Вчера за городом, в канаве, полиция нашла изуродованный труп Мамы Эллочки — весьма известной определённым кругам сутенёрши. Мне нужна подробнейшая статья по этому поводу, — хозяйственно сказала женщина, вернув модные очки обаятельным васильковым глазам. — Давай, друг, срочно займись расследованием и хорошенько всё разузнай об этой особе, её убийстве ну и заодно о жрицах любви, — наказала владычица, оправляя воротник своего представительного бардового костюма.

— Наталья Юрьевна, уж лучше туалеты! — в смятении запротестовал Евгений, мученически сложив руки на груди. — Сутенёрши, потаскухи, их убийства, это уже настолько всё измочалено, что даже одна мысль об этом, способна усыпить, хоть самого Грибова, известного всем зануду! — пожаловался вольнодумец, безжизненно опрокинувшись на спинку стула.

— Согласна, — кивнула взыскательная правительница, деловито накренив очки. — А ты напиши по-своему, интереснее, так, чтобы все ахнули. Ты же у меня самый талантливый! — похвалила она, не скрывая собственного восхищения, и Меньшиков обречённо поднял перед собой руки.

— Сдаюсь… — выронил он и, поднявшись со стула, вышел из уютного кабинета провожаемый благорасположенным взором начальницы и непостижимой улыбкой Джоконды.

Удушая и ужасая, опутанный тяжким сумраком коридор, полз нескончаемой, страшной пещерой и в сером тлении запылённых ламп, похожий на пингвина, безнадёжно лысеющий человечек, жалобно трепыхался в крепких руках, жестоко волокущих его куда-то. Тащить за собой увесистого Эдуарда Семёновича Моню было утомительно, и чтобы как-то развлечься двое здоровенных громил швыряли своего пленника будто прохудившийся, просящий каши расхлябанным ртом, башмак, отчего мрачные внутренности коридора переворачивались и кувыркались в перепуганных его глазах.

— Чего-то он плохо идёт, — проговорил здоровяк, на жёстком лице которого мгла обрисовала острый подбородок, ноздрястый, приплющенный нос, и насыщенные радостным блеском глаза.

— Так давай поможем! — воодушевлённо предложил, другой, что щеголял утиным носом, крупными скулами и густыми бровями. Раздумье было не долгим, распухший от блинов с икрой и любимого шампанского, несчастный торговец отлетел к стене, размазавшись по ней куском простокваши, и друзья самоотрешённо принялись дубасить его ногами.

— Вперёд, тварь! — вскрикнул пышнобровый исполин, свернувшемуся калачом пленнику.

— Бегом! — гаркнул старательный напарник амбала, отвесив скулящей жертве ободряющий пинок по рёбрам. Тогда, превозмогая адскую боль и цепляясь за стену, милейший Эдуард Семёнович тяжко вскарабкался на ноги, энергично поплётшись в начинённый зловещими тенями, кладбищенский сумрак. Обезумевшие глаза мученика поминутно ударялись о жуткие прутья решёток, за чьими оковами жались к мраку стен люди или призраки.

«Где я? Кто они? Что с ними? Они там живы или уже нет?» — вскачь пронеслись шальные мысли в полыхающей голове торговца, но оголтелый бег их перебил раздирающий душу скрежет растворяемой клетки.

— Здорово, мужики! Вы в компании, — прогремели басовитые слова поодаль и подавившись ужасом, горемычный Эдуард Семёнович, узрел перед собой гиганта, необъятного, лысого, рассекавшего погребальную мглу пышными, рыжими усами.

— Добрый вечер, Микола! Вот тебе свеженький квартиросъёмщик, — усмехнулся широкими скулами глумливый проводник, свирепо толкнув пленника и тот, врезавшись в каменную грудь великана, свалился ему под ноги. В тот же миг, исполинская ручища без усилий вздёрнула гражданина Моню за шкирку едва ли не к самому потолку.

— Г-господа… что з-здесь происходит? Д-давайте поговорим, господа… Я уверен, это какая-то ошибка… — попробовал наладить дружественный контакт дипломатичный торговец, но могучий удар в челюсть поразил его и мертвенный свет ламп погас.

Тьма, рассыпавшая багровую золу своих туманов омрачила небо. Через облитое угасающим солнцем автомобильное стекло, Евгений пасмурно всматривался в переплетающиеся реки сумерек, немо высказывая свою досаду загоревшейся над Сурским мостом луне.

«Напиши по-своему, интереснее, чтоб все ахнули… Попробуй-ка напиши, легче некрологи писать, чем пытаться состряпать увлекательную статью о шлюхах!» — хмурыми многоточиями расклеились мысли художника, а тёмные краски сгущались, обращая всё вокруг в неведомое и чарующее иносказание. Словно убегая от смуты, Евгений набавлял скорость и за стеклом торопливее мчались, срываясь во тьму, разрозненные обрывки аллей, магазинов, домов, бесследно уносившихся с дымом зажатой меж пальцев сигареты. Заболев от непрошенных, грустных помыслов, Меньшиков узрел прикрывшиеся отребьями мрака отмели пустыря и блудливые юбки распутных девок. — «Нормальные люди едут к проституткам за сексом, а я за интервью!» — ничуть не удивясь этой странности, подумал огорчённый репортёр, стряхивая за окно лохмотья пепла и присматриваясь к увлекательным барышням. Размышляя о подлостях коварной любви, к асфальтовой подошве трассы пристало пятеро красоток, притормозив возле которых Евгений обнаружил, что все они одинаково не обстоятельно одеты. Дежурили путаны бойко, можно сказать, по-стахановски разудало, поигрывая донельзя обнажёнными бёдрами и щеголяя голыми животами, сверкавшими из под узеньких топов. В битве за потребителя, никто не желал остаться в стороне, поэтому, едва только Мерседес притормозил, как вся бравая стайка распутниц наперегонки рванулась к раскрывшейся дверце.

— Интересуетесь? — томно вопросила брюнетка, склонившись к Евгению и тот едва не проглотил сигарету, глазами столкнувшись с её пышным бюстом.

— Ага, — отозвался журналист, отбрасывая тлеющий окурок. — Девки, а есть у вас кривая, чуть глуховатая, на костылях и желательно, чтоб с дефектом речи, с волчьей пастью, к примеру? — разудало осведомился Меньшиков и шлюхи огорошено переглядываясь, попятились от машины.

— Шутник или извращенец?.. — послышались обрывки пугливых шёпотков, и довольная ухмылка заиграла на небритом лице художника.

— Э-э-э… конечно, ваше желание первостепенно, но таких у нас нет. Будете кого-нибудь выбирать? — растерянно пробормотала брюнетка, отведя грудь подальше.

— Огорчили вы меня, красавицы. Выходит, опять не встретил я девушку своей мечты, — разочарованно произнёс Меньшиков и проститутки облегчённо вздохнули, несомненно догадавшись, что отморозок стебается. — Ну, давайте, что есть, — меж тем снисходительно провещал Евгений. Тем временем избирательно-коварный взгляд Меньшикова придирчиво зазмеился по грешницам и каждую кого он коснулся, обдал холодный ветерок неодобрения.

— Мне вон ту, — решительно указал Евгений на рыжую, лет двадцати пяти, красотку. — И на всю ночь! — восторженно прибавил Меньшиков. — Поехали! — весело объявил он, распахивая восторженные небеса своих объятий, и девушка обречённо сомкнула веки.

— Ладно едем, постараюсь вас не разочаровать… — промолвила блудница, потянувшись к бардовой дверце автомобиля.

Прижавшись к сутулой, деревянной изгороди, затушёванного тьмой, беспризорного забора, Мерседес устало погасил фары. Тишина опоясала автомобиль, и лишь бродячая луна осыпала синим, магическим зельем сбежавшую ото всех, одинокую пару.

— Ну, здравствуй, Аня! — обратился Евгений к некогда бывшей соседки.

— Здравствуй. Жека! Я тебя тоже сразу узнала, — проговорила она.

— Как же ты оказалась на трассе? — вопросил он, только сейчас приметив, что ногти его незаурядной собеседницы выкрашены в различные цвета — розовый, синий, лимоновый, сиреневый, белый, а мизинцы словно бы заливала акварель морских волн.

— Это долгая история, — отмолвилась девушка, опустив веки, накрашенные алыми тенями.

— А у меня времени позарез, — беспечно улыбнулся Меньшиков, подцепив из бардачка сигаретную пачку.

— Смеёшься?! Хорошо, слушай… — согласилась Аня, не принимая предложенного курева. — В двух словах: у меня больные, престарелые родители, которым нужны дорогие лекарства и постоянный уход. Есть маленькая дочь, о которой не кому позаботиться кроме меня, — объяснила рыжая Венера, поднеся руку ко лбу так, как делает это очень уставший человек. — Нужно как-то жить, в общем, вот и всё, — вздохнула Аня, стараясь не смотреть на Евгения, а смотря на цыганский обруч луны, осязая как печаль колючей проволокой обвивает её сердце.

— Бывает девушкам улыбается удача и среди клиентов они находят заботливых мужей, — сочувственно произнёс художник, сбрасывая отгоревший пепел за окно.

— У меня нет удачи, — холодно и горько отрезала красавица, с чёрствостью тоски на лице.

— Соболезную, Аня. Жалко, что судьба — вот так с тобой… — сумрачно вздохнул Евгений, вышвыривая сгоревшую сигарету и вытягивая из пачки новую. — Жизнь у ночных девчонок не сахар, да я ещё слышал, какую-то вашу мамочку убили, — озабочено проронил он, заметив, как прелестные черты Анны желчно искорёжились, и дьявольская ненависть воспламенилась в них.

— А вот об этом никто из нас не сожалеет. Как стало известно, что эта мразь сдохла, мы даже маленький праздник устроили! — проговорила блудница, взглянув на Меньшикова, и он воочию узрел огарки той неистовой радости, буйными ветрами заплясавшей в нефритовых её глазах, вместе с обманчивыми туманами ночи. — Эта жаба поганая та ещё тварь была. … — припоминала Аня сбивчивым голосом, нервно таща из сумочки дамские сигареты. — Мразь и точка!.. — с ненавистью буркнула она, злобно чиркнув зажигалкой и задымив. — Надеюсь, она очень мучилась. — выдохнула красавица, ладонью царапнув по рыжим волосам, точно смахивая налипшую печаль. — Куда только, эта падаль, нас не швыряла, однажды в такую дыру запихнула. Я такой жути натерпелась! — припомнила Анна, нервозно затянувшись куревом и не дожидаясь расспросов начала пересказывать прожитое: — В общем однажды кто-то заказал меня и ещё трёх девок. Нам завязали глаза, усадили в тачку да повезли куда-то.

Замолчав, Аня стряхнула пепельные отребья, и растеряно-жалобная улыбка её криво переломилась в стеклянных гранях пепельницы. — Знаешь, какие тогда мысли в голову лезли? — угрюмо полюбопытствовала она у Меньшикова, чьи строгие линии носа, щеки и губ очертила бледной синевой плутовка луна. — Сейчас, думаю, закопают живьём, где-нибудь, за обочиной и никто даже не хватится! Гибель проституток неприятность маленькая и Элка всего лишь найдёт себе новых рабынь, — грустно усмехнулась Аня, всматриваясь в дым, тянущийся к огненным волнам её причёски.

— А дальше что? — спросил Евгений, позабыв о своей сигарете, сиротливо тлеющей в пальцах.

— Приехали в тюрягу какую-то, в комнате бугаи сидят, сало с водкой трескают. Всю ночь они пили, и мы пили, потом по коморкам разошлись… А утром нас опять с завязанными глазами увезли, — сказала Анна, отерев изящный уголок своего носа.

— Что за тюрьма? — проронил Евгений, запоздало вспомнив о куреве и торопливо сделав последний глоток никотина.

— Не подумай, не ментовская. К ментам мы с завязанными глазками не ездим, — иронично разъяснила девушка, глядя как отброшенный приятелем бычок, канув в тёмно-синий мрак подворотни, навсегда угас пропавшей звездой.

— И кто же там сидит? — настороженно полюбопытствовал Меньшиков, хрипло кашлянув.

— Виновные… — ответила путана и в голосе её выплавилось слепое неведение, обернувшееся тревожным молчанием.

— Ладно, спасибо тебе за интересный разговор, он останется между нами, — пообещал художник, после угрюмой сонаты беззвучия.

— Тебе спасибо. Давно я не говорила так по душам, — отозвалась Анна, пёстрыми ногтями огладив свои предплечья, когда Евгений протянул ей свёрток из пятисотенных купюр. — Ты чего? — удивилась ночная дива, уставясь на деньги.

— Как чего? Принимай рабоче-крестьянскую позу китайских осеменителей рисовых полей, — воодушевлённо попросил Меньшиков с беспечной улыбкой во всё лицо.

— Ты чего? — в изумлении пробормотала красавица, отодвинувшись от денежных фантиков будто от топора убийцы.

— Слушай Полежаева, я, знаешь ли, о тебе ещё с института мечтал, и твоя дивная задница мне до сих пор в райском сиянии снится, так что давай сделаем нашу чудесную встречу ещё более чудесной! — милейше предложил её непредсказуемый друг, удобнее примостившись к оторопелой собеседнице. — Зря что ли я сюда приехал? — нахально осведомился повеса, потянувшись к девичьим бёдрам, но Анна озлобленно отпихнула его ладони.

— Да пошёл ты! — вскричала она, сверкнув дикой зеленью глаз и превращаясь в настоящую рыжую ведьму. — Пошёл ты знаешь куда?.. Бабло своё поганое запихни себе в задницу, козёл! — проревела она, разъярённой мегерой, неистово забившись о дверь иномарки, чтобы поскорее выскочить из неё. Но Меньшиков разбойником набросился на строптивицу и остервенело закричав, она, с бешенством озверевшей пиратки, вцепилась в него когтями.

— Успокойся, Полежаева! Никто на твою честь не покушается, пошутил я! — ударились торопливые фразы о вопящую девушку, ошарашив её. — Ну прости, прости убогого… Натура такая, не могу не напакостить! Забирай деньги даром, это дочери твоей, — возвестил Евгений, сердечно обняв перепуганную и онемевшую красавицу.

— Ну, Меньшиков, ты и гад!!! — оторопело пролепетала, как мел, побелевшая Анна, взяв из пальцев смеющегося хулигана облитые луной пятисотки.

Глава 7: Переполненный счастьем день

Веруя в светлое будущее своей величайшей страны, я заботливо подтянул к носу ультра модные очки, на которые, потратил вчера львиную долю своих скромных доходов. От нечего делать я собрался приободриться минералкой, но услышал безвкусную, незамысловатую мелодию своего дешёвого мобильника. Телефон, лениво выуженный мной из кармана бежевой ветровки, ответственно предъявил доставленное сообщение.

«Ваш баланс ниже нуля» — возгласило мне радостное послание с чёрно-белого экрана, что означало полное омерщвление моего сотового. «Замечательно», — не унывающе подумал я, безразлично запихивая телефон обратно в карман. — «Алексей Семёнов, вам несказанно везёт, отныне у вас нет проблем со связью, потому как самой связи нет!» — без малейшего огорчения усмехнулся я про себя, потирая чёрную бородку, что помимо рокерской серьги, элегантной подковкой украшало моё симпатичное лицо. — «Пополню счёт в Сердобске», — решил я, ёжась от зябкой прохлады утра и бледное весеннее солнце, где-то подхватившее простуду, тщетно пыталось согреть меня обветшавшими лучами. Мечтая о бутылочке пива, я расправил полосы морщин на мудром лице умершего вождя, чей славный портрет красовался на моей белой майке с восхитительной подписью.

«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!!!»

Именно так, Иосифа Виссарионовича я обожал, потому что этот гениальный правитель, в своё время, остановил кровавое колесо Ленинской революции, щедро проплаченное западными людоедами и самое восхитительное обратил убийственную эдиологию коммунизма, что выдумали эти изуверы, против них же самих. Ко всему прочему, ни кто-нибудь, а товарищ Сталин за ничтожных десять лет отстроил страну, лежащую в руинах после великой и страшной войны, да к тому же, умудрился превратить СССР в грозную, ядерную державу. Несомненно, только лишь поэтому наши верные американские друзья всё ещё не сделали из нас вторую Хиросиму! Излишне разъяснять очевидное, величайший был человек Иосиф Виссарионович, он не покрывал воров, он не врал народу и не насмехался над ним, он хранил Россию и не обкрадывал её, но, впрочем, думал я уже не об этом. Все помыслы мои сводились к тому, что я очень скоро вернусь домой, в родимый Сердобск, где смогу отдохнуть от шума и суеты эгоистичной Пензы. Не знавшая покоя, она уже звенела автобусами, ларьками и горластыми клаксонами иномарок. Жаркий бразильский кофе бросился мне в глаза с выцветшего бока троллейбуса «шестёрки», что неуклюже попятился, развернулся и описав сонный полукруг, замер на конечной остановке. Двери открылись, выпустив зевающую стайку пассажиров, уныло побрёдших к дремавшей на первом пути электрички.

«Какая разница, в каком вагоне ехать? Все они одинаковые — неприятно зелёного цвета», — рассудил я поёжившись и сунув озябшие руки в карманы чёрных джинсов. — «Поеду в этом», — решил я, всмотревшись в пожухлую, выцветшую краску седьмого вагона. Семь — число счастливое и по гороскопу у меня сегодня отличный, до отказа переполненный счастьем день или как говаривал величайший из великих философов Губка Боб Квадратные Штаны: «Такие дни как сегодня бывают в жизни только раз или два!» Вспомнив об этом, я невольно улыбнулся и серое моё настроение мгновенно подпрыгнуло, как давление у гипертоника. Поодаль прошли хозяйской походкой, доблестные полицейские, посмотрев на меня так, будто бы я кого-то убил. «Козлы!» — мысленно обозвал я их и в недовольстве отвернулся.

— Да сам ты козёл! Козлина!!! — рявкнуло за моей спиной, и я в изумлении оглянулся, испуганный тем, что блюстители правопорядка каким-то непостижимым образом прочли мои мысли. Однако никто не спешил заламывать мне руки, а позади ворчал и шатался безобразный пьяница, с полупустой бутылкой водяры в руке. Оказывается, это он орал испепеляющие ругательства своему непутёвому собутыльнику и помыслы мои остались не тронутыми, в тайне от всех. На пропащего алкоголика тоже всем повсюду было наплевать, именно поэтому блюстители порядка не удостоили горячего поклонника огурца и бутылки даже обрывком взгляда.

«Счастливый день…» — облегчённо подумал я и блаженно вздохнул, обхватив ремень своей поношенной спортивной сумки, причудливо расшитой лилово-чёрной мозаикой графики. Электричка, меж тем, суетливо закопошилась и я не мешкая поднялся по засыпанным бычками ступеням тамбура. Добравшись до середины вагона, я скинул поклажу на скамью и сел у окна лицом к хвосту поезда. Тогда двое бомжей, чьи бородатые, чумазые рожи выплыв из-за бортов крайних скамеек, сердито подняли на меня мутные от спирта глаза, но сообразив, что опасаться нечего, бродяги улеглись и сразу уснули. Вот она — Россия!

Позабыв о бездомных попутчиках я заглянул в окно, за стеклянной кромкой которого пожилая женщина, бежала в одиночестве на посадку, волоча за собой увесистую коляску. Не приближаясь к моим дверям, она решила поискать подходящее место в следующем — совершенно пустом вагоне. Сегодня понедельник, поэтому хмурое безлюдье, мертвенной пустыней, простиралось всюду. Не ожидая ничего хорошего, от этого беспризорного утра, электричка ворчливо запыхтела. С обидчивым скрежетом потянувшись на рельсах, она тронулась, лениво проехав выкрашенное красным ветхое здание вокзала, которое на прощанье ощерилось мне тоскливым оскалом. — «Ну пока…» — мысленно промолвил я бедной лачуге, протерев толстые, в роговой оправе, очки носовым платком. Вокзальный оскал сделался ещё более печальным и натянув очки на нос, я выудил из сумки мой любимый томик Булгакова «Мастер и Маргарита». Этот изумительный роман я читал уже десятки раз и, кажется, знаю его наизусть, но он всё не надоедает! Напротив, с каждым разом в него всё интереснее погружаться. В этом заключается истинная суть величия! Гения можно читать до бесконечности, он не наскучит и не опротивеет, чего, конечно же, не скажешь о писателях современных. Вы попробуйте одну, какую-нибудь, из нынешних книжечек хотя бы несколько раз перечесть — умрёте от тоски и уныния. Вообще из сегодняшних авторов я никого не читаю, в особенности же Леопольда Мановского, ведь достаточно одного только беглого взгляда, чтобы узнать пошлую безвкусицу написанного в отвратительное лицо. Да и стиль всех этих «писателей» мало соблазнителен, а попросту говоря, скуден, нищ и вульгарен. Что делать? Нет у нас больше Достоевских, Гоголей и Булгаковых, а есть извращенец Мановский и все прочие. К прискорбию, теперь каждый проходимец и вся гламурная шваль вздумали писать книги, совершенно не понимая, как это вообще делается. Так вот, в следствии весьма справедливо указанных мною обстоятельств, а именно, в противовес всем этим бездарностям, пошлякам и шарлатанам, разбойничьим путём забравшихся в нашу великую русскую литературу, я написал свой собственный роман. Итак, после долгих исканий, терзаний и мук, из-под моего пера вышел необычайно увлекательный исторический эпос о Понтии Пилате, который, правда, к моему большому сожалению, пока ещё не издали.

Впрочем, все грустные мысли о трагическом положении осквернённой литературы, посетившие меня в эту минуту я, будто мерзкий мусор, отмёл в сточную канаву забытья, наконец, раскрыв «Мастера и Маргариту».

«Никогда не разговаривайте с неизвестными», — с удовольствием прочёл я заглавие, очень мной любимой, первой главы романа, там, где Берлиоз и поэт Бездомный знакомятся на Патриарших прудах с самим Воландом. Глаза мои уже было перепрыгнули с заголовка на книжные строки, как дверь с истерическим визгом распахнулась и в вагон влетел взлохмаченный, запыхавшийся и совершенно неизвестный мне парень, одного со мной возраста, но без очков. От неожиданности я захлопнул книгу, а бомжи на задней скамье проснувшись вскочили. — «Что это с ним?» — в смятении спросил я сам себя, оглядывая растрёпанный облик незнакомца, на которого рассерженно заворчали бродяги. А ворвавшийся беглец разрубив наш вагон безумным, наркомановским взглядом, торопливо помчался вперёд. Проглатывая хрипящим горлом лоскуты воздуха, он рвался, взбеленённым псом, топая по вагону, и одурелыми глазами обшаривая его. Как вдруг, я совершенно ясно уразумел, что направляется безумец ни куда-нибудь, а именно ко мне! Тогда склеившиеся мысли и чувства сжались в моей голове, и я потерял все нити восприятия.

«Чего этот сумасшедший хочет от меня?» — судорожно задал я вопрос в бескрайнюю пустоту своего мозга и ответа, как водится, не получил. — «Нет, нет… Ничего плохого не будет, день-то у меня счастливый, да и вагон тоже!» — ободрёно сообразил я и разум мой совершенно отключился, ведь ненормальный подскочил ко мне и тараща безумные глазища запустил руку в карман своей дымчатой куртки. Через миг мне показалось, что из неё вылетает нож или пистолетный ствол и я, позабыв самого себя, в ужасе вжался в скамью. В глазах моих стемнело, сердце и дыхание будто разом смолкли, любимая книга вывалилась из пальцев.

— Отнеси на одиннадцатый канал! — истошно крикнул безумец, швырнув в меня нечто маленькое, прямоугольное, упавшее на мои колени и дико оглянувшись назад, будто опасаясь, что его обнаружит тот, кто должен теперь следом выйти из шестого вагона, псих кинулся прочь. Трубы его бешеных шагов истерическим эхом бились в моей голове, но остановившись возле бомжей, с рассудка спятивший проходимец в последний раз окатил меня умалишённым взглядом, осатанело проорав: — Скорее отнеси на одиннадцатый канал! Они знают! Они знают… — дверь в чьи шахты он залетел съела последние слова его дьявольского крика. Я же словно во сне поднял с колен то, что свалилось на меня, осознав, что держу в руках пластиковую флэшку.

— Что ты там прячешь, гнида? Да тебе за это башку оторвут! Тебя повесят на хер!!! — по-медвежьи рявкнул жуткий крик и подскочив от ужаса, я спиною прилип к окну, колесованный чудовищностью этих слов, обращённых ко мне. Тогда, едва не валясь под скамью от инфаркта, я обнаружил, что череподробительные угрозы изрыгал бородастый бомж и орал он их вовсе не мне, а своему кривоносому приятелю, злодейски закроившему общую их мелочь.

«Ах… показалось…» — обессилено проронил я, закатив глаза от облегчения всеисцеляющим фонтаном окатившего меня. Но когда взор мой коснулся подлого usb-накопителя, страх необъяснимо и яро вдруг возвратился ко мне ещё более свиреп. Едва не падая в обморок я, сам не знаю почему, швырнул подарочек в глубь сумки, лишь бы только не видеть его. Именно тогда мрачной глыбой обрушилось на меня кошмарное предчувствие, того, что сейчас должно случиться что-то жуткое и я должен как-то очень быстро спасать себя. — «Нужно вести себя так словно бы ничего не случилось…» — судорожно прострекотали некоторые оттаявшие мысли в моей кружащейся голове, и я поспешил исполнить их толковое наставление, дрожащими руками нашарив под скамейкой обронённую книгу. Придав побледневшему лицу умиротворённый вид, я притворился, будто читаю, держа роман в верх ногами и от волнения не замечая этого. Едва только я принял облик беззаботного чтеца-очкарика, как в вагон ошеломляющей громадой вошёл тот, от кого так удирал незнакомец. Преследователь был страшен, огромный, не бритый, со взглядом и руками убийцы, мордоворот в кожаном чёрном плаще. Широкогрудый, здоровенный нос, похожий на клюв стервятника, и жестокое, беспощадное лицо с насквозь режущими, упрятанными под наплывающий лоб, мелкими глазами, придавало ему сходство с неимоверно ужасающей псиной. Эти кошмарные глазища в миг облетели наше с бомжами пристанище и отерев здоровенной лапищей наголо стриженный котёл головы, он направился в соседний вагон. Пугало близился ко мне и пальцы мои невольно вцепились в сумку. Поравнявшись с моей скамейкой он взглянул на меня так, как хищный зверь смотрит на кролика, перед тем как разорвать его. Теряя сознание, я переложил сумку на колени, беззащитно прижав её к животу и трясущимся взглядом уперевшись себе под ноги. Мгновенье, соединившее нас показалось мне вечностью, и я не смел вздохнуть, до тех пор, пока не исчез этот монстр.

«Ё-моё, а куда это я вляпался и как теперь из этого выпутываться? — заорали во мне мои рехнувшиеся мысли. — «Находочку оставить тут, а самому бежать в другой вагон. Как будто бы меня вообще здесь не было!!!» — подсказало мне моё благоразумное чувство самосохранения и следуя мудрому совету я живо достал злосчастную вещицу из сумки, надеясь поглубже впихнуть её во падину меж сиденьем и стенкой вагона.

— Какого хера ты это делаешь, обмылок? — гаркнуло за моей спиной, и я едва не обмочился от ужаса. Еле живой, я повернул заржавевшую шею на жуткий голос возвратившегося Пугала, тут же увидя, что это бомжи затеяли меж собою сору из-за пивной бутылки. Онемев, я схватился за сердце, понимая, что неудержимо схожу с ума.

«Подожди… А если вдруг беглец попадёт в лапы монстра и под пыткой расскажет кому передал флэшку, то спрос будет с меня! И Пугалу будет глубоко наплевать, есть ли она у меня или её нет…» — вспыхнула во мне страшная догадка и я поспешно зашвырнул подарочек удравшего обормота в сумку, куда следом отправил и любимого Булгакова. — «Чего расселся? Рви когти!» — кнутом хлестнуло меня подсознание, и я помчался, ошалело заныривая в скважины вагонов. — «Никогда не разговаривайте с неизвестными… Никогда не разговаривайте с неизвестными…» — вертелось во мне премудрое наставление великого романа, и я нещадно ругал себя за то, что вообще позволил неизвестно кому заговорить со мной. Одна была радость — день как-никак выпал счастливый и неприятностей наверняка больше не будет!

«Лучший день в жизни, дорожи каждой минутой…» — облегчённо подумал я цитатой гениального Спанч Боба, в тамбуре между четвёртым и пятым вагоном наступив на что-то мягкое. Глаза мои спрыгнули вниз, и я с криком шарахнулся к стене. Кроссовки мои были вымазаны кровью, на полу валялся лоботряс, всучивший мне злосчастную флэшку, а из окровавленной глотки его торчал широкий охотничий нож. Наполненные предсмертным ужасом, выпученные глаза убитого и на веки застывший в жутком оскале рта немой крик, пожизненной маской отпечатлелся в моей памяти. Еле живой сам, я на цыпочках, почти не дыша, стал обходить труп, помимо своей воли рассматривая его орущее, обезображенное мукой, восковое лицо и тёмно-багровую кровь, рассекавшую щёки и лоб мертвеца. — «Ничего себе Счастливый день!!!» — захлёбываясь матершиной воскликнул я содрогавшейся душой, со всех ног помчавшись, сам не знаю куда. Перепуганный и безумный, я нёсся стремглав перепрыгивая вагон за вагоном, что тянулись бесконечной, пустынной гусеницей. Остановился я в хвосте электрички, потому что дальше бежать было некуда. В оцепенении, я завалился на дверь, остервенело глотая воздух и слушая бешеные удары колотящегося о рёбра сердца. В глазах всё полыхали ужас, кровь и крик убитого незнакомца, а поезд, вдруг, сбавил скорость, резко дёрнувшись, отчего меня бросило в сторону. — «Станция!» — ударившись плечом о стальную коробку тупика догадался я и зашипев Лернейской гидрой, двери разъехались, словно обидевшись друг на друга. С каменной террасы перрона на меня упулились десятки взоров столпившихся пассажиров. Я же, в свою очередь, как не был напуган, всё равно, прилепил глаза к хорошеньким женским ножкам. Соскочив со ступеней, я выдохнул с наслаждением астматика, добравшегося до спасительного лекарства.

«Всё! Кончено! Кровь и смерть оказались позади. Я остался цел и свободен!» — помыслил я случайно глянув в изголовье электрички и натолкнувшись на Пугало которое издали таращилось в мою спину, раздирающими на куски глазами. Тогда вдруг почудилось, что головорез настиг меня, и ледяная сталь изогнутого акульей мордой ножа жирной бороздой распарывает моё горло. Но убийца исчез сгинув неведомо куда, в голове моей болезненно щёлкнуло, и я очертенело побежал. Оглянувшись, я увидел, что пасть моего вагона не успела сомкнуться. Ей помешал мой преследователь, с неистовой злостью, он вцепился в дверь, насильно разжимая её стальную челюсть. Монстр трясся из-за умопомрачительной натуги, отчего его звериная, налитая жаждой убийства, рожа сделалось ещё безобразней. Казалось механических лап поезда не разомкнуть, но Пугало добился своего и вылетев из тамбура, озверело погнался за мной, я же, бросился удирать сломя голову, проклиная все приметы, со всеми гороскопами на свете. Выпорхнув на дорогу, я лепёшкой бросился на капот сизой «Волги», которая довольно жмурилась от разгоревшегося солнца. Через миг, из неё с матом выскочил толстяк, лет тридцати, чьи медно-рыжие волосы шелковились пышными кудряшками. Вцепившись в мою любимую майку, он едва не швырнул меня под колёса своей машины. — Мужик, даю тыщу! Увези меня отсюда скорее! — крикнул я в его орущую глотку и цифра «тысяча» оказала истинное магическое действие. Вениамин Игнатьевич Греков перестал материться и даже отказался от решительного замысла расколошматить моё интеллигентное лицо об асфальт.

— Сначала покажи! — недоверчиво, но уже дружелюбно потребовал он.

— В машине… — клятвенно пообещал я, запрыгивая в заднюю дверцу. Греков же, ничего не успел сказать, поскольку монстр, что гнался за мной, принялся палить в него из пистолета. Живо оценив всю трагичность ситуации, Вениамин Игнатьевич, с проворством ласточки, залетел в автомобиль и под свист неистовых выстрелов одурело надавил на газ. С паническим визгом славная «Волга» сорвалась с места и прильнув к пассажирскому стеклу я наблюдал как разъярённый Пугало, неторопливо и сумрачно подошёл туда, где ещё несколько секунд назад она дрейфовала. Тогда я всецело ощутил яростный, раздирающий в клочья взгляд чудовищных глаз, свирепо и раздосадовано провожающих нашу машину. Но это уже было не страшно, Пугало отдалялся, уменьшаясь с той быстротой, что уносила меня «Волга». Через полминуты головорез превратился в жирную точку, затем в мелкую песчинку, а потом исчез вовсе и я облегчённо откинулся от окна, кисельной массой съехав на просторное сиденье.

— Ух, ты, деньжищи халявные, в меня же стреляли! Стреляли! Стреляли как… как… — драматически заохал толстяк, спотыкаясь и мучительно подбирая в одеревеневшем мозгу подходящий для себя эпитет. — Как в горлицу!!! — просветлённо и слезливо прокричал он, оглянувшись на меня, и я увидел, как дрожат его побледневшие щёки. — Бабки кажи!!! — в тот же миг, разгневанно и без малейшей тени плаксивости рявкнул Вениамин Игнатьевич. Размякшей, словно, переваренные макароны рукой, я показал ему магический свёрток зеленоватой бумажки и румянец благополучно вернулся на лицо страдальца. — Надеюсь, пули не повредили мою красавицу, она ведь только из ремонта! Отъедем подальше, я её осмотрю и если что не так, будешь мне должен!!! — вновь трагически проскулил Греков, заваливаясь на перекрёсток. Да-а, если бы не спасительная тысяча, этот добрый человек выкинул бы меня на первой кочке или попросту бы не пустил на борт. Повезло мне! Счастливый день!

Малость очувствовавшись, я почесал стонущий бок, привстав с потёртого кресла советской легенды. В зеркале, сутулившимся над кудрявой головой толстяка, вылепилось моё отражение. Взглянув на себя, я понял, что удачный, переполненный счастьем день, превратил меня в хоббита. Измученные, потускневшие глаза без остатка отображали ужас пережитого, щёки и нос лихорадочно заострились, тёмные волосы вздыбились, модная стрижка, будто растрескалась, губы скисли и расползлись бесформенной лентой. Бородка «подковка», которую с гордостью ношу уже два с половиной года, кажется, полиняла. В отчаянной надежде, хоть как-то преобразиться я оскалился, но красивее не стал. Однако, всё же, чувствовал я себя гораздо лучше, чем тот бедолага, что остался лежать в электричке с разрезанным горлом! Вспомнив о кошмарном убийстве, я горестно вздохнул и в эту минуту сотовый аппарат Грекова заревел и зарычал зверской музыкой тяжеленного металла, а истошный, хлещущий из самых глубин адской бездны голос Люцифера, оглушительно проорал:

Тёща Звонит!!! А-а-а-а-а-а!!!

Тогда услащённое тысячерублёвым фантиком лицо Вениамина Игнатьевича исказилось немыслимой и неописуемой смесью ненависти, сумрака и досады. Но в миг, когда он поднёс мобильник к уху, это же самое лицо, непостижимым образом, воссияло глубочайшей радостью, безмерной любовью и молитвенным благоговением.

— Мамочка, Алё! — с нежнейшим обожанием в голосе и райской улыбочкой на устах пропел толстяк.

— Еду к вам, мамочка!!! — восторженно пролепетал Греков, не теряя блаженной улыбки.

— Буду, минут через десять, мамуля… — проворковал в ответ Вениамин, чей облик источал небесное сияние.

— Да, мамочка! — поспешил усмирить волнения, примерный зять.

— Будет исполнено, мама! Целую вас… — меж тем, ещё более сердечно прощебетал олигофрен, улыбаясь в трубку до того умилительно, что казалось тёща была самым дорогим для него человеком во вселенной. Рассыпавшись ворохом клятвенных обещаний вернуться ко времени, Греков принялся заискивающе расшаркиваться перед бесценной мамой жены, пока эта женщина властно не отрубила связь. Ненависть, сумрак и досада тёмными комьями туч снова вернулись на физиономию моего славного благодетеля, едва только в мобильнике засопела гробовая тишина.

— У-у-у, проклятая ведьма, утопить бы тебя в унитазе, да сил не хватит… — через скрежещущие зубы процедил лицемерный прохвост, отбросив телефон на сиденье. — Никогда не женись, парень! — удручённо бросил он мне, через спинку водительского сиденья.

— Родственников любите?! — не смог не пошутить я и толстяк едва не зарычал на меня, сверкнув из-за кресла разъярённым глазом.

— Штуку гони! — скомандовал мне Вениамин Игнатьевич, затормозив у рекламного щита модного бутика, где под красочной вывеской наслаждалась счастливыми покупками молодая пара и прелестный ребёнок. Покорно протянутую мной банкноту, добропорядочный семьянин с космической скоростью сдул своей пятернёй и с копотью недоверия на лице, предусмотрительно осмотрел её через свет. — Вылезай давай, ты приехал! — велел мне подлый крохобор, упрятав мои деньги в свой карман.

— Понимаю, времечко вас поджимает, — снова нанёс я разительный укол и Греков затрясся от злости.

— Выметайся, выметайся, разговорчивый! — поторопил он меня, кинжалами метая суровые взгляды. — А ну, погоди… — вдруг спохватился Вениамин и выбрался из машины сам. Далее с прилежностью сыщика криминалиста Греков принялся тщательно осматривать «Волгу», стремясь выискать в ней, какие-либо повреждения, от бандитской стрельбы. Для этого прохиндей припадал на корточки и переваливался гуськом, едва ли не протирая зрачками корпус автомобиля. — Ага! — радостно воскликнул он, обшарив всё от капота до багажника и отыскав над бампером старую вмятину. — Подстрелили мне, всё-таки, тачку, гони ещё четыре тысячи, дружок!!! — возгласил толстый мошенник, юлой подскочив к салону, но меня там уже не было. В полной мере, осознав кто передо мною, я благоразумно и без лишнего шума, сбежал, восторженно представляя какую досадную рожу скорчит оставленный ни с чем Вениамин Игнатьевич. Да-а, наверное, это было зрелище достойное самой лихой комедии!

Улизнув от Грекова, я дошёл до ближайшей лавочки, что сиротливо куталась печальным забвеньем у кинотеатра «Октябрь». Усевшись поудобнее, я бросил пасмурный взгляд на афишу новейшего фильма о Бэтмене, а поодаль, мне кокетливо улыбнулась девушка в песочной кепке и красных наимодных очках. Моментально встрепенувшись, я тоже скорчил романтическую улыбку, но к ней подошёл щёгольски разряженный человек кавказской национальности и увёл её на сеанс. — «Вот так разбиваются мечты!» — тоскливо подумал я, взглянув в угрюмую, как сама ночь, маску вечно одинокого Бэтмена. — «Что же теперь?» — мысленно и по-дружески доверительно спросил я тёмного рыцаря. — «Выкинуть флэшку в первый же мусорный бак? Отнести её куда просил покойник? Но там круглосуточно будут дежурить дружки Пугала и сунуться туда, означает совершить малоприятный акт самоубийства!» — рассуждал я словно, спрашивая совета у легендарного супер-героя. — «Остаётся передать посылочку лично кому-то из одиннадцатого канала. Вопрос: кому?» — почесав макушку, озадачился я. — «Вручу кому получится и чёрт с ней, но для начала посмотрю, что же такого там записано. Не хочется, в случае чего, умирать просто так, — сообразил я, зябко поёжившись. — «Тогда держим путь на паршивую работу, предупредить дядю Пашу, а оттуда к Чуме!» — обрадовано умозаключил я и уронив прощальный взгляд на выплавленные из ночной тьмы доспехи Бэтмена, я сошёл с лавки.

Глава 8: Цепи прошлого

Беспамятство отступило как бесовское наваждение и боль кокаиновым вальсом прошла по телу. Меркнущие глаза вяло раскрылись и кладбищенски-тусклый свет, криво торчащей лампы, кирпичом обрушился с потолка. Задымлённая мертвенным обмороком голова затрещала, словно бы её раздавили железные клещи, тогда интеллигентный и изнеженный сладким благополучием Эдуард Семёнович Моня мучительно застонав, схватился за рычащие дрелью виски. Поюлив огорошенными глазёнками, утомлённый пресыщенной жизнью, добропорядочный торговец, к великому изумлению своему, обнаружил себя не в мягчайшей домашней постели, а на голых бетонных плитах. Это неудача крайне ошеломила гражданина Моню, потому даже гложущая его свирепая боль казалась теперь не столь беспощадной.

— Боже мой, где я? — жалобно простонал узник, испуганными глазками вбирая отвратительную серость и грязь затянутых могильным сумраком стен. Теперь, очень верящий в Бога Эдуард Семёнович торопливо перекрестился и очумелым взглядом просквозив по жутким рёбрам тюремной решётки, принялся лепетать святые молитвы, чьи строфы, как подобает истинному христианину, знал наизусть. — «Господь милосердный, за что наказуешь меня? Я что, мало тебе жертвовал?» — очень заскучав по мягчайшему домашнему халатику, вкуснейшему тропическому соку и восхитительному джакузи, обидчиво вопросил набожный страстотерпец. — «Куда же я попал, Господи? Кто же упрятал меня сюда?» — через хмурую ветошь отчаяния и страха гадал Эдуард Семёнович, боязливо вздымаясь на ноги. — Может менты? — тягучим дымом марихуаны отлетела к ободранному потолку нечаянная догадка. — Нет, какие, на хрен, менты, когда все они с моих рук жрут и задницами виляют? — просветлённо и хитро припомнил образцовый почитатель Христа, теряясь в кромешном лабиринте неведения. — «Конкуренты!» — молнией изверглась жгучая, неприкаянная мысль и Эдуард Семёнович поражённо обхватил упитанный животик, холмиком выпиравший из-под дорогой, полосатой рубахи. — «Точно! Гнусавый! Это он, сука!!!» — в ошеломлении глотая запёкшийся воздух темницы, смекнул невольник. — Замочить меня решил, гнида, чтобы самому на рынке хозяйничать!!! — едва не плача проскулил бедняга, нервно сминая гладкие, без единого мозоля, пальчики. Но вдруг метущиеся мысли его скомкались и рассыпались, потому что из многоликих обличий тьмы, из логовищ её, топорщились на него жуткие глаза помянутого врага. Подлый злодей таращился на Эдуарда Семёновича с колченогой, облезлой табуретки, одиноко кособочившейся в безобразной скверне. В этом насквозь пронизывающем взгляде бездонной дырой зияла трупная мгла оледенелых, неподвижных зрачков и перепугано запищав богобоязненный торговец попятился назад, вспотевшей спиной уткнувшись в толстые колья решётки. — Боже мой… Боже мой… помилуй меня… помилуй… помилуй… — надломленным голоском, по овечьи заблеял праведный молитвенник, и отрезанная голова Гнусавого дружелюбнее улыбалась ему уродливым оскалом искривлённого рта, радостно вывалив лилово-серый лопух омертвевшего, гниющего языка. Тогда неописуемый страх ржавым трезубцем зверски расцарапал нежную шкуру Эдуарда Семёновича, в миг позабывшего о тюремном смраде, о болях и Боге. Одурело пялясь в кошмарную рожу, корчившуюся в отвратной ухмылке, узник не смел шелохнуться. Спустя минуту серая известь смертельной бледности, рассеявшаяся на холёном лице Мони, толику спала, и он даже стал немного дышать, как вдруг, мёртвая рожа на табурете дёрнулась и дьявольский оскал её улыбки распахнулся шире. В этот чудовищный миг, ошалело захлопав окосевшими глазками, бедный торговец справедливо вообразил, что сходит с ума, ведь ощерившись злокозненной, глумливой усмешкой, мертвец тяжело заворочал дохлым языком, издевательски прохрипев вжавшемуся в решётку приятелю: — Здравствуй Эдик! Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть!!!

— А-а-а-а-а-а… — ошарашено и жалко пропищал Эдуард Семёнович, брякнувшись в кромешную яму бесчувствия.

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-а-а-а-а… — жутко рассмеялся Гнусавый, в чьих оловянных глазах, прахом могил отражалось распластавшееся тело старого приятеля.

Глава 9: Дождь

Затушив тлеющие уголья заката чернилами, ночь пролила над всеми бродячими скитальцами прекраснейший звёздный жемчуг, но тёмный дым ворчливых, неповоротливых туч заволок звёзды и почерствевшее небо заплакало.

Контрреволюция наехав на нас, довела до больницы — вырос живот,

Рок-н-ролл стёрт, я учусь играть джаз, но меня рвёт — полный рот нот,

Старости нет есть только усталость, от баррикад ничего не осталось,

Скупые коллеги, любовь на панелях, бутылки от пива на рок-батареях, — произнёс Евгений, одинокой тенью блуждая по городу, утонувшему в полуночи. Остановившись у белого платья загрустившей берёзы он распечатал бутылку водки и без всякой закуски отпил её истины. Утеревшись рукавом джинсовки, Меньшиков глянул в занесённое тучами небо, отправившись неизвестно куда.

Контрреволюция ставит вопрос, как подключить к тебе мой насос?

Шелестит шоколадками вечная глупость,

твоя дальнозоркость, моя близорукость,

Справедливость еды и вечная жажда,

Как выйти сухим из воды этой дважды?

Жить по писанию, но веруя в «если»,

Эксгумируя спьяну великие песни,

И только, и только осенний дождь в окно,

О сколько, ты знаешь сколько, мне без тебя дано? — промолвил Евгений, безмятежно подставляя лицо падающему дождю.

И многое здесь переварено в студень,

Умные мысли надёжнее великих идей!

Контрреволюция не всем как людям, а каждому как у людей,

И лучшие чувства давно не с нами,

Доскреблись до чистилищ, разбирая завалы,

И как водится в след за погибшими львами,

Бредут разбирая их кости шакалы, — говорил Меньшиков, забредя под обветшалую корягу брошенной подворотни, в дремучих трущобах которой блуждали мрачные потёмки, неприкаянные души и коты, среди которых Евгений чувствовал себя хорошо. Поэтому без опасений художник достал из куртки опробованную бутылку, страстно припав к её стеклянному горлу.

Северный ветер рвёт ваши тени — Че Гевара, Вальтер, Гарри Поттер и Ленин,

Контрреволюция добра и гуманна но очень туманна и непостоянна,

Есть в демократии что-то такое, до чего не приятно касаться рукою,

Хрипит перестройка в отвоёванных кухнях, ждёт когда эта стабильность рухнет… — вымолвил Евгений и переступив через мутную рытвину лужи, безбоязненно зашагал по чащобе разбойничьих задворок.

И только, и только, осенний дождь в окно!

О сколько, ты знаешь, сколько, мне без тебя дано? — еле слышно пропел Меньшиков, вкушая премудрую горечь водки и всего себя отдавая дождю.

Утонул наш Титаник, в шампуне и водке,

Тусуясь на майках дешёвой рекламы,

Попса носит модные косоворотки,

Пробитые кровью погибшей Нирваны,

Поглупевшее время, заела икота,

Я тоже буржуй и у меня есть холодильник,

Пятнадцать гитар, осень, ночь и будильник,

Но мне не до сна, изо рта лезут ноты, — изрёк Евгений, рассматривая перед собой мрачные обличья воспоминаний и скитавшуюся вместе с ним ночь.

Дураки называют нас совестью рока,

Циники видят хитроумный пиар,

А я не желаю дохнуть до срока,

У меня в глотке рвёт связки дар,

Всё возвращается на круги своя,

Рок-н-ролл это когда-то ты да я!

Но контрреволюция вечно с тобой,

Лежит в постели третьей ногой,

Сексуальной ногой, виртуальной ногой, да уж… — разочарованно вздохнул Меньшиков, глотая просветляющий хмель алкоголя и теряясь в поэзии дождя и кривых зеркалах пропащего захолустья.

И только и только, осенний дождь в окно…

О сколько, ты знаешь, сколько мне без тебя дано!

И только и только, осенний дождь в окно…

О сколько, ты знаешь, сколько мне без тебя дано!

И только и только, осенний дождь в окно,

О сколько, ты знаешь, сколько мне без тебя дано… — вторил Евгений, касаясь дождя, сливаясь с его отшельнической душой и пропадая, растворяясь бесследно в этом несчастном дожде.